![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
gorlex72http://magazines.rus...0/102/st18.html
Елена Степанова
Смерть пахла в России иначе, чем в Африке. В Африке, под непрерывным огнем англичан, трупам тоже случалось подолгу лежать на «ничейной земле» непогребенными; но солнце работало быстро… Эта смерть была сухая, в песке, под солнцем и ветром. В России же смерть была липкая и зловонная.
Эрих Мария Ремарк. Время жить и время умирать
В официальной политике памяти ФРГ, определяемой государственными институтами, СМИ и большей частью научного сообщества, националсоциалистический геноцид еврейского народа занимает с конца 1970-х годов более значимое место, чем Вторая мировая война, и в частности война на уничтожение против Советского Союза1. Советские граждане, ставшие жертвами этой войны (по последним подсчетам, речь идет о 27 миллионах убитых, среди них 13 миллионов мирных жителей2), не являются частью немецкой «культуры памяти» и политической культуры. В речах, произносимых ежегодно 27 января в «День памяти жертв национал-социализма», присутствует прочный набор жертв нацизма: евреи (при этом речь идет, как правило, исключительно о тех евреях, что стали жертвами организованного уничтожения в лагерях смерти, и о немецких евреях, но не о жертвах гетто, карательных отрядов и вермахта на оккупированных территориях СССР и других государств Восточной Европы, составивших около 40% всех жертв геноцида евреев), цыгане, люди с психическими и физическими недостатками, политические противники режима, гомосексуалисты. Три с половиной миллиона советских военнопленных, умерших от голода в нацистских лагерях, более одного миллиона жителей Ленинграда, погибших во время блокады, а также миллионы советских граждан, ставших жертвами войны на уничтожение, в этих речах не упоминаются3.
Однако в неофициальном, личном восприятии большинства немцев именно война на Восточном фронте — так называемый «Русский поход» — остается центральным событием Второй мировой войны. Это не удивительно, принимая во внимание тот факт, что Восточный фронт был главным театром военных действий, на котором почти каждая немецкая семья потеряла кого-нибудь из близких4. В сравнении с этим геноцид евреев был и остается скорее «чужим» горем.
В Западной Германии восприятие войны против Советского Союза находилось долгое время в непосредственной зависимости от политики ориентации на Запад, в первую очередь на США, и от идеологии антикоммунизма первых послевоенных десятилетий. Жертвами войны считались прежде всего немцы: мирные жители, пострадавшие от бомбежек союзников, немецкие военнопленные, все еще находившиеся в Советском Союзе, немецкие переселенцы из восточных районов бывшего Рейха (которых в Германии принято называть «изгнанными»), а также немецкие женщины, ставшие жертвами насилия со стороны союзнических войск. В политической программе Конрада Аденауэра важное место занимали немецкие военнопленные в СССР и переселенцы из бывших восточных территорий Рейха — тема изнасилований была слишком деликатной, чтобы стать публичной, а бомбежки союзников, ставших после войны главными партнерами Западной Германии, предпочитали не упоминать. В этом контексте война против СССР стала символом страданий солдат вермахта, именно с этими страданиями ассоциировалось центральное в немецком восприятии событие войны — поражение под Сталинградом. В итоге возник миф об армии, которая была побеждена и стала жертвой политического и идеологического злоупотребления со стороны преступного руководства, но все же выполнила до конца свой воинский долг и осталась «чистой», незапятнанной5. Этот образ «чистого вермахта» создавался в 1950—1960-е годы благодаря огромному количеству мемуаров бывших генералов вермахта6, апологетической историографии7 и не в последнюю очередь — художественнойлитературе.
Так называемый «Русский поход» практически сразу стал важнейшей темой немецкой прозы о Второй мировой войне8. Большая часть этих военных романов была опубликована в 1950—1960-х годах; их авторы не просто описывали события прошедшей войны, но рассматривали их, как правило, сквозь призму послевоенного противостояния двух враждебных блоков — «коммунистического» и «демократического». Изображение войны против СССР попало в жернова политических коллизий и с годами все больше становилось отражением настроений холодной войны.
Большинство авторов в Западной Германии (в том числе и члены антифашистской «группы 47», сделавшие немало для преодоления нацистского прошлого в ФРГ) ставили в центр своих повествований о войне страдания немецкого солдата, не очень задумываясь об общеисторическом контексте. Жертвы войны с советской стороны обычно не упоминаются, а описания России и русских не выходят за рамки стереотипов9. Несмотря на то что действие большинства этих романов происходит на Восточном фронте, преступления против гражданского населения на оккупированной территории СССР обходятся в них молчанием. В таком замалчивании прослеживается имплицитная преемственность с идеологией национал-социалистов, видевших в войне с Советским Союзом крестовый поход Западной Европы против большевизма и оправдывавших ее как необходимую и оборонительную. Это представление о сути «Русского похода» пережило войну и нашло новое применение ввиду идеологических потребностей холодной войны. Роман Фритца Вёсса «Собаки, хотите жить вечно?», опубликованный в 1958 году и позднее с большим успехом экранизированный, можно рассматривать в качестве обобщенного взгляда на войну, господствовавшего в послевоенной Западной Германии10. Вёсс показывает немецких солдат, отправленных командованием под Сталинград, где они терпят лишения и либо погибают, либо попадают в советский плен, который изображается как настоящий ад. Действие романа разворачивается в 1942 году, и автор не задается вопросом, почему немецкая армия вообще оказалась под Сталинградом.
Роман Генриха Бёлля «Где ты был, Адам?» (1949), как и многие другие произведения так называемой «литературы руин», до сих пор критикуют за его политическую и историческую близорукость11. Немецкий солдат у Бёлля по своей сути — «хороший» человек, которым злоупотребили старшие по званию. Мир в романе разделен на тех, кто «наверху» и кому хорошо живется при любом режиме, и тех, кто «внизу», которых пинают и с которыми автор солидарен. «Мы» — это «хорошие немцы», а нацисты — это «другие», «они». Война по большей части состоит из ничегонеделания. Складывается впечатление, что немецкий солдат ни разу не употребил по назначению свое оружие. Действие романа происходит в лазарете, в поезде, на котором солдат как беспомощное пушечное мясо отправляют на фронт, или в пивной, где они пытаются забыть военную действительность. Если речь иногда и заходит о военных действиях, то стреляют, как правило, в персонажей Бёлля, в то время как они сами ни разу не берутся за оружие. Название романа — «Где ты был, Адам?» — звучит как вопрос о личной ответственности, а ответ — «Я был на войне» — может быть истолкован как бегство от нее.
Роман Эриха Марии Ремарка «Время жить и время умирать» (1954) — уникальное явление в немецкой послевоенной литературе по ясности авторской позиции в отношении вопроса об ответственности за развязывание войны и осознании вины за совершенные германской армией преступления на Восточном фронте. Роман открывается сценой расстрела советских партизан солдатами вермахта, и те страдания, которые главный герой Эрнст Грэбер переживает на фронте и в своем разрушенном союзниками родном городе, стоят под знаком этого военного преступления. Ремарк без обиняков представил Советский Союз как жертву германской агрессии. Тем самым он затронул болезненную в ФРГ тему, и его книга была подвергнута цензуре со стороны издателя Йозефа Каспара Витча. Все указания на массовые убийства евреев за линией фронта или изнасилования женщин перед экзекуциями были вычеркнуты; примеры применения на практике национал-социалистической политики в отношении коммунистов и «славянских недочеловеков» отсутствовали в кёльнском издании романа 1954 года.
Переломным моментом в процессе «преодоления прошлого» в ФРГ стали студенческие волнения конца 1960-х годов. Но и так называемых «шестидесятников»12 интересовал прежде всего вопрос преемственности кадров и «фашизоидных структур» внутри ФРГ, переживших Третий рейх, а не война на уничтожение, которая велась в Восточной Европе. Вилли Брандт в своей телевизионной речи по поводу подписания договора между ФРГ и СССР в Москве в 1970 году не нашел слов примирения по отношению к советскому народу, подобных символическому коленопреклонению перед памятником узникам Варшавского гетто. И даже в 1985 году во время «спора историков» представители консервативного крыла в очередной раз указывали на «невиновного немецкого солдата на Восточном фронте, пострадавшего ради защиты женщин и детей от азиатского варварства»13.
В литературе этого периода война против СССР перестала играть главную роль. Исключением стал роман «Групповой портрет с дамой» (1971) Генриха Бёлля, в котором тема войны на Восточном фронте затрагивается косвенно. В центре повествования находится любовная связь между главной героиней Лени Пфайфер и советским военнопленным Борисом Колтовским. К моменту публикации романа в 1971 году, в атмосфере напряженных отношений между двумя блоками, выбор главным героем советского военнопленного был воспринят как провокация. Одним из первых в ФРГ Бёлль обратил внимание на судьбу военнопленных и угнанных на принудительные работы советских граждан. «Групповой портрет с дамой» стал выражением идеи примирения с Советским Союзом, не случайно центральное место в романе занимает любовь Лени и Бориса. Борис интересуется немецкой литературой и выступает против нацистов, а славист доктор Шольсдорф является защитником русской классики и противником нацизма. Бёлль был уверен, что взаимопонимание возможно и что литература играет в процессе примирения важную роль.
В западногерманской послевоенной литературе наблюдается тем не менее следующий парадокс: в произведениях, которые считаются образцами разработки темы нацизма, война редко присутствует, как, например, в романах Гюнтера Грасса, Зигфрида Ленца или Кристы Вольф. Она остается «за кадром», является своего рода занавесом, перед которым разворачиваются другие драмы. Историк Ян Бурума назвал «Жестяной барабан» Грасса «самой знаменитой художественной хроникой Второй мировой войны»14. Что довольно странно, поскольку в «военной хронике» сама война практически не упоминается. В романах о национал-социализме война на уничтожение второстепенна, в то время как в романах о войне зачастую отсутствует тема нацистской идеологии.
В ГДР войне против СССР, напротив, уделялось особое внимание. По отношению к СССР ГДР взяла на себя полную материальную и частично моральную ответственность, насколько это было возможно в рамках антифашистского мифа, лежащего в основе образования ГДР как самостоятельного государства. Ответственных за военные преступления, согласно официальной риторике, следовало, однако, искать исключительно в Западной Германии. Восточный фронт понимался как «главнейший фронт военной классовой борьбы», а советский плен — как первый этап на пути выработки антифашистских убеждений и установления дружеских отношений между немецким и советским народами. Тема «перевоспитания» в советском лагере для военнопленных была очень популярна в литературе ГДР, в качестве примера можно привести роман Херберта Отто «Ложь» (1956), в котором автор описал преображение своей личности в советском лагере для военнопленных на Урале. Несмотря на радикальное осуждение идеологии национал-социализма, подобные романы только в очень редких случаях соответствовали реальному жизненному опыту его читателей.
Вплоть до 1990-х годов, вопреки активной просветительской деятельности историков, война на Восточном фронте оставалась в Германии темой, не обсуждаемой широкой общественностью. Только после показа выставки Гамбургского института социальных исследований «Преступления вермахта», которую в 1995 и 1999 годах в Германии и Австрии увидели около миллиона посетителей, война на Восточном фронте стала темой публичных дискуссий. Выставка «Преступления вермахта» положила конец многолетнему молчанию о характере войны против Советского Союза и поставила под сомнение легенду о «чистом» вермахте. Сразу же после закрытия выставки на книжных прилавках появилось немалое количество литературных произведений, в которых либо напрямую, либо косвенно затрагивалась война на Восточном фронте. Как правило, авторы рассказывали о войне с личной, биографической точки зрения, задаваясь вопросом о роли членов своей семьи в событиях прошлого. Поэтому есть смысл поставить вопрос, каким образом дискуссии вокруг выставки «Преступления вермахта» сказались на отношении к событиям войны немецких авторов. В этой статье я бы хотела затронуть этот вопрос на примере образов «своего» и «чужого», которые присутствуют в новых произведениях о войне. Каким образом описываются Россия и русские? Каким образом представлены «свои» и «чужие» страдания? Как определяется авторами личная ответственность на войне? Для анализа мною выбраны четыре романа, в которых идет речь о «Русском походе». Выбор этот, как и любое субъективное решение, произволен, но тем не менее можно говорить о некоей «репрезентативной выборке»: авторы принадлежат к разным поколениям, у них разные политические убеждения15, и они составляют «срез» немецкого литературного ландшафта.
Можно предположить, что выставка «Преступления вермахта» и связанные с ней дискуссии привели к тому, что в литературе появилось сочувствие по отношению к советским жертвам войны и заново был поставлен вопрос об ответственности немецкой армии за преступления по отношению к гражданскому населению и военнопленным, что стало бы новым этапом в освящении темы войны немецкими авторами. Это предположение я хотела бы проверить на основе анализа указанных произведений.
УВЕ ТИММ: «НА ПРИМЕРЕ БРАТА»
Книга Уве Тимма «На примере брата», написанная от первого лица, относится к жанру документальной, автобиографической прозы. Ее особенность — присутствие автора внутри повествования, от его лица ведется рассказ об истории семьи, для которой война на Восточном фронте имела центральной значение. Старший брат Тимма, Карл-Хайнц, в 18 лет добровольно записался в элитную часть ваффен-СС и участвовал в важных сражениях на Восточном фронте — битве на Курской дуге и битве за Харьков. Он умер в октябре 1943 года в полевом госпитале от тяжелого ранения и был похоронен на немецком военном кладбище на Украине. От него остался дневник, который вместе с другими личными вещами был отправлен его матери в Германию. Все это хранилось ею в картонной коробке, как своего рода «дух» прошлого, и только после смерти матери и сестры Уве Тимм решился выпустить этого своеобразного «джинна» из бутылки. Война в книге Тимма — это частное дело, история одной семьи, но для автора эта история имеет собирательный, «образцовый» характер, отсюда и само название книги — «На примере брата».
Краткие, состоящие всего лишь из нескольких ключевых слов заметки в дневнике Карла-Хайнца дают представление о «нормальной жестокости» — или «жестокой нормальности» — войны на Восточном фронте: «Прочесываем местность. Много трофеев! Потом снова вперед»16. На следующий день Карл-Хайнц отмечает: «Сутки отдыха, большая облава на вшей, и снова вперед на Онельду»17. Автор задается вопросом, какие возможные ужасы войны могут скрываться за этими намеками и не является ли «облава на вшей» чем-то более серьезным, чем борьба с надоедливыми паразитами. Многочисленные попытки чтения дневника брата Тимм каждый раз вынужден прерывать на следующей фразе: «Заняли плацдарм над Донцом. 75 м от меня Иван курит сигареты, отличная мишень, пожива для моего МГ»18. «Иван» для брата Тимма — это некая абстракция, «не(до)человек», мишень. В книге же мы наблюдаем интересный процесс «воображения», своего рода «преображения»: Тимм описывает то, что его брат опускает. Он наделяет абстрактного врага человеческими чертами и пытается проникнуть в душу этого «Ивана», что для его брата было абсолютно невозможным.
Отличная мишень, пожива для моего МГ: это русский солдат, быть может, его ровесник. Молодой парень, только что закуривший сигарету, — первая затяжка, потом выдох, блаженный вкус дыма, который сейчас тоненькой струйкой тянется вверх от сигареты, предвкушение следующей затяжки. О чем он думал, этот парень? О том, что скоро ему сменяться? О чае, краюшке хлеба, о своей девушке, о матери с отцом? Облачко дыма, предательски расползающееся в пропитанном влагой воздухе, клочья талого снега, талая вода в окопах, первый нежный пушок зелени на лугах. О чем он думал, этот русский, этот Иван, в ту секунду? Пожива для моего МГ19.
Тимм детально реконструирует сцену расстрела киевских евреев в Бабьем Яру: люди в панике; женщины, вынужденные раздеваться догола перед смертью, безуспешно пытающиеся спрятать своих младенцев в куче брошенного белья. Таким образом, автор вносит в свое повествование то, на что его брат не был способен, — сочувствие, сопереживание. Разрушение русских деревень брат Тимма описывает как нечто само собой разумеющееся: «Разбираем печки в русских домах, чиним дорогу»20. А рядом с этим предложением — его возмущение разрушением союзниками родного Гамбурга, которое Уве Тимм сразу же комментирует: «Но ведь эта разборка печей равносильна разрушению жилища. Что говорили им жители? Может, они плакали? В отчаянии пытались объяснить немцам, каково им будет зимовать без печек? А он записывает это просто так, ни на секунду не усматривая связи между разрушенными домами на Украине и разбомбленными домами в Гамбурге»21. Рассказчик не скрывает своей растерянности перед лицом отсутствия какого бы то ни было чувства сострадания в заметках брата, который делает различие «между тем, что гуманно дома, в Гамбурге, и тем, что гуманно здесь, в России»: «Уничтожение мирного населения здесь — это нормальные будни, даже не стоит упоминания, зато там это убийство»22.
Тимм не ищет каких-либо смягчающих обстоятельств для своего брата. Он хорошо осведомлен о состоянии исторической науки и использует свои знания, чтобы не отделять интерпретацию дневниковых записей и рассказы своих родителей от исторического контекста. Тем самым он разрушает многие мифы, существовавшие в его семье, например миф о невозможности не выполнить приказ, о «необходимости подчиниться приказу» («Befehlsnotstand»). Он цитирует историка Кристофера Браунинга, который в своей книге «Самые обычные люди: 101-й резервный полицейский батальон и “Окончательное решение еврейского вопроса в Польше”» доказывает, что за невыполнение приказа в рядах вермахта на Восточном фронте не следовало никаких дисциплинарных наказаний и что военнослужащие не принуждались участвовать в казнях гражданских лиц.
Тимм подвергает анализу послевоенное восприятие «Русского похода» в Западной Германии. Самих себя большинство немцев считали жертвами — военных действий союзников, нацистской верхушки, в то время как русские в этих послевоенных рассказах представали преступниками, насильниками и убийцами.
Русские по-прежнему были всего лишь врагами — теми, кто насиловал немецких женщин, сгонял немцев с родных земель, до сих пор морил голодом немецких военнопленных, и никто особо не задумывался над вопросами о вине, о первопричинах и временной последовательности зверств. Сами-то что, сами-то мы только по приказу23.
Тимм вспоминает, что в семье нередко звучали истории о том, как «русские» заминировали и взорвали дома в Киеве перед отступлением. Этот рассказ всегда звучал как подтверждение особого коварства русских. Автор сразу же обращает внимание на то, что в этих рассказах никогда не упоминался Бабий Яр и не ставился вопрос об ответственности за войну, которая велась на уничтожение евреев, славян и большевизма. Тимм документирует все те средства, которыми пользовались немцы для оправдания своих действий — или бездействий — во время войны. «А они потом в лагере все равно бы с голоду подохли», — говорит один из сотрудников фирмы отца Тимма, Крузе, в оправдание тому, что он расстрелял двух русских военнопленных24. В устах Крузе эти слова звучат как оправдание, для Тимма же и его читателей за ними скрывается доказательство вины: тот факт, что лагеря для советских военнопленных были лагерями смерти, из которых большинство не вернулись живыми, был известен и немецким военнослужащим, и гражданскому населению. Ничего возмутительного в этом они не видели. О страшных, нечеловеческих реалиях лагеря для советских военнопленных Тимм слышал и от своего отца: однажды тот наблюдал, как часовые выстрелом снесли полчерепа пытавшемуся бежать советскому военнопленному, а его товарищи по несчастью набросились на него, чтобы есть еще дымящиеся мозги — таким был голод в этих «лагерях», где даже бараков не было, а люди выживали в ими же самими вырытых ямах.
В своей книге Уве Тимм показывает, каким образом война с ее двумя большими личными катастрофами — «сын погиб, дом сгорел» — продолжала жить в его семье. Примечательно, что он вводит в свое повествование жертв войны с «другой стороны» — русских, евреев, украинцев — и тем самым заполняет пробел, существовавший в семейной памяти о войне. Он не упускает из внимания исторический контекст, а потому его нельзя упрекнуть в одностороннем изложении фактов. «Это из сегодняшего дня протягиваются в прошлое цепочки причинно-следственных связей, норовя все объяснить и расставить по полочкам»25. Например, рассказ об ужасе бомбардировки Гамбурга, пережитой его родителями, старшей сестрой и им самим, еще совсем младенцем, он заканчивает следующей фразой: «Евреям вход в бомбоубежище был воспрещен». Таким образом, позиция Тимма радикально отличается о той, которую Мартин Вальзер провозгласил в своей скандальной речи во франкфуртской Паульскирхе и которая с тех пор стала доминирующей в немецком дискурсе о войне: право существования личной памяти и личного опыта без опоры на контекст, то есть фактическое исключение причинно-следственных связей и, соответственно, еврейских, советских, польских жертв немецкой агрессии из пространства памяти. Тимм мастерски выстраивает эти причинно-следственные связи, и его книга является одним из немногих исключений из общего правила.
Елена Степанова
Смерть пахла в России иначе, чем в Африке. В Африке, под непрерывным огнем англичан, трупам тоже случалось подолгу лежать на «ничейной земле» непогребенными; но солнце работало быстро… Эта смерть была сухая, в песке, под солнцем и ветром. В России же смерть была липкая и зловонная.
Эрих Мария Ремарк. Время жить и время умирать
В официальной политике памяти ФРГ, определяемой государственными институтами, СМИ и большей частью научного сообщества, националсоциалистический геноцид еврейского народа занимает с конца 1970-х годов более значимое место, чем Вторая мировая война, и в частности война на уничтожение против Советского Союза1. Советские граждане, ставшие жертвами этой войны (по последним подсчетам, речь идет о 27 миллионах убитых, среди них 13 миллионов мирных жителей2), не являются частью немецкой «культуры памяти» и политической культуры. В речах, произносимых ежегодно 27 января в «День памяти жертв национал-социализма», присутствует прочный набор жертв нацизма: евреи (при этом речь идет, как правило, исключительно о тех евреях, что стали жертвами организованного уничтожения в лагерях смерти, и о немецких евреях, но не о жертвах гетто, карательных отрядов и вермахта на оккупированных территориях СССР и других государств Восточной Европы, составивших около 40% всех жертв геноцида евреев), цыгане, люди с психическими и физическими недостатками, политические противники режима, гомосексуалисты. Три с половиной миллиона советских военнопленных, умерших от голода в нацистских лагерях, более одного миллиона жителей Ленинграда, погибших во время блокады, а также миллионы советских граждан, ставших жертвами войны на уничтожение, в этих речах не упоминаются3.
Однако в неофициальном, личном восприятии большинства немцев именно война на Восточном фронте — так называемый «Русский поход» — остается центральным событием Второй мировой войны. Это не удивительно, принимая во внимание тот факт, что Восточный фронт был главным театром военных действий, на котором почти каждая немецкая семья потеряла кого-нибудь из близких4. В сравнении с этим геноцид евреев был и остается скорее «чужим» горем.
В Западной Германии восприятие войны против Советского Союза находилось долгое время в непосредственной зависимости от политики ориентации на Запад, в первую очередь на США, и от идеологии антикоммунизма первых послевоенных десятилетий. Жертвами войны считались прежде всего немцы: мирные жители, пострадавшие от бомбежек союзников, немецкие военнопленные, все еще находившиеся в Советском Союзе, немецкие переселенцы из восточных районов бывшего Рейха (которых в Германии принято называть «изгнанными»), а также немецкие женщины, ставшие жертвами насилия со стороны союзнических войск. В политической программе Конрада Аденауэра важное место занимали немецкие военнопленные в СССР и переселенцы из бывших восточных территорий Рейха — тема изнасилований была слишком деликатной, чтобы стать публичной, а бомбежки союзников, ставших после войны главными партнерами Западной Германии, предпочитали не упоминать. В этом контексте война против СССР стала символом страданий солдат вермахта, именно с этими страданиями ассоциировалось центральное в немецком восприятии событие войны — поражение под Сталинградом. В итоге возник миф об армии, которая была побеждена и стала жертвой политического и идеологического злоупотребления со стороны преступного руководства, но все же выполнила до конца свой воинский долг и осталась «чистой», незапятнанной5. Этот образ «чистого вермахта» создавался в 1950—1960-е годы благодаря огромному количеству мемуаров бывших генералов вермахта6, апологетической историографии7 и не в последнюю очередь — художественнойлитературе.
Так называемый «Русский поход» практически сразу стал важнейшей темой немецкой прозы о Второй мировой войне8. Большая часть этих военных романов была опубликована в 1950—1960-х годах; их авторы не просто описывали события прошедшей войны, но рассматривали их, как правило, сквозь призму послевоенного противостояния двух враждебных блоков — «коммунистического» и «демократического». Изображение войны против СССР попало в жернова политических коллизий и с годами все больше становилось отражением настроений холодной войны.
Большинство авторов в Западной Германии (в том числе и члены антифашистской «группы 47», сделавшие немало для преодоления нацистского прошлого в ФРГ) ставили в центр своих повествований о войне страдания немецкого солдата, не очень задумываясь об общеисторическом контексте. Жертвы войны с советской стороны обычно не упоминаются, а описания России и русских не выходят за рамки стереотипов9. Несмотря на то что действие большинства этих романов происходит на Восточном фронте, преступления против гражданского населения на оккупированной территории СССР обходятся в них молчанием. В таком замалчивании прослеживается имплицитная преемственность с идеологией национал-социалистов, видевших в войне с Советским Союзом крестовый поход Западной Европы против большевизма и оправдывавших ее как необходимую и оборонительную. Это представление о сути «Русского похода» пережило войну и нашло новое применение ввиду идеологических потребностей холодной войны. Роман Фритца Вёсса «Собаки, хотите жить вечно?», опубликованный в 1958 году и позднее с большим успехом экранизированный, можно рассматривать в качестве обобщенного взгляда на войну, господствовавшего в послевоенной Западной Германии10. Вёсс показывает немецких солдат, отправленных командованием под Сталинград, где они терпят лишения и либо погибают, либо попадают в советский плен, который изображается как настоящий ад. Действие романа разворачивается в 1942 году, и автор не задается вопросом, почему немецкая армия вообще оказалась под Сталинградом.
Роман Генриха Бёлля «Где ты был, Адам?» (1949), как и многие другие произведения так называемой «литературы руин», до сих пор критикуют за его политическую и историческую близорукость11. Немецкий солдат у Бёлля по своей сути — «хороший» человек, которым злоупотребили старшие по званию. Мир в романе разделен на тех, кто «наверху» и кому хорошо живется при любом режиме, и тех, кто «внизу», которых пинают и с которыми автор солидарен. «Мы» — это «хорошие немцы», а нацисты — это «другие», «они». Война по большей части состоит из ничегонеделания. Складывается впечатление, что немецкий солдат ни разу не употребил по назначению свое оружие. Действие романа происходит в лазарете, в поезде, на котором солдат как беспомощное пушечное мясо отправляют на фронт, или в пивной, где они пытаются забыть военную действительность. Если речь иногда и заходит о военных действиях, то стреляют, как правило, в персонажей Бёлля, в то время как они сами ни разу не берутся за оружие. Название романа — «Где ты был, Адам?» — звучит как вопрос о личной ответственности, а ответ — «Я был на войне» — может быть истолкован как бегство от нее.
Роман Эриха Марии Ремарка «Время жить и время умирать» (1954) — уникальное явление в немецкой послевоенной литературе по ясности авторской позиции в отношении вопроса об ответственности за развязывание войны и осознании вины за совершенные германской армией преступления на Восточном фронте. Роман открывается сценой расстрела советских партизан солдатами вермахта, и те страдания, которые главный герой Эрнст Грэбер переживает на фронте и в своем разрушенном союзниками родном городе, стоят под знаком этого военного преступления. Ремарк без обиняков представил Советский Союз как жертву германской агрессии. Тем самым он затронул болезненную в ФРГ тему, и его книга была подвергнута цензуре со стороны издателя Йозефа Каспара Витча. Все указания на массовые убийства евреев за линией фронта или изнасилования женщин перед экзекуциями были вычеркнуты; примеры применения на практике национал-социалистической политики в отношении коммунистов и «славянских недочеловеков» отсутствовали в кёльнском издании романа 1954 года.
Переломным моментом в процессе «преодоления прошлого» в ФРГ стали студенческие волнения конца 1960-х годов. Но и так называемых «шестидесятников»12 интересовал прежде всего вопрос преемственности кадров и «фашизоидных структур» внутри ФРГ, переживших Третий рейх, а не война на уничтожение, которая велась в Восточной Европе. Вилли Брандт в своей телевизионной речи по поводу подписания договора между ФРГ и СССР в Москве в 1970 году не нашел слов примирения по отношению к советскому народу, подобных символическому коленопреклонению перед памятником узникам Варшавского гетто. И даже в 1985 году во время «спора историков» представители консервативного крыла в очередной раз указывали на «невиновного немецкого солдата на Восточном фронте, пострадавшего ради защиты женщин и детей от азиатского варварства»13.
В литературе этого периода война против СССР перестала играть главную роль. Исключением стал роман «Групповой портрет с дамой» (1971) Генриха Бёлля, в котором тема войны на Восточном фронте затрагивается косвенно. В центре повествования находится любовная связь между главной героиней Лени Пфайфер и советским военнопленным Борисом Колтовским. К моменту публикации романа в 1971 году, в атмосфере напряженных отношений между двумя блоками, выбор главным героем советского военнопленного был воспринят как провокация. Одним из первых в ФРГ Бёлль обратил внимание на судьбу военнопленных и угнанных на принудительные работы советских граждан. «Групповой портрет с дамой» стал выражением идеи примирения с Советским Союзом, не случайно центральное место в романе занимает любовь Лени и Бориса. Борис интересуется немецкой литературой и выступает против нацистов, а славист доктор Шольсдорф является защитником русской классики и противником нацизма. Бёлль был уверен, что взаимопонимание возможно и что литература играет в процессе примирения важную роль.
В западногерманской послевоенной литературе наблюдается тем не менее следующий парадокс: в произведениях, которые считаются образцами разработки темы нацизма, война редко присутствует, как, например, в романах Гюнтера Грасса, Зигфрида Ленца или Кристы Вольф. Она остается «за кадром», является своего рода занавесом, перед которым разворачиваются другие драмы. Историк Ян Бурума назвал «Жестяной барабан» Грасса «самой знаменитой художественной хроникой Второй мировой войны»14. Что довольно странно, поскольку в «военной хронике» сама война практически не упоминается. В романах о национал-социализме война на уничтожение второстепенна, в то время как в романах о войне зачастую отсутствует тема нацистской идеологии.
В ГДР войне против СССР, напротив, уделялось особое внимание. По отношению к СССР ГДР взяла на себя полную материальную и частично моральную ответственность, насколько это было возможно в рамках антифашистского мифа, лежащего в основе образования ГДР как самостоятельного государства. Ответственных за военные преступления, согласно официальной риторике, следовало, однако, искать исключительно в Западной Германии. Восточный фронт понимался как «главнейший фронт военной классовой борьбы», а советский плен — как первый этап на пути выработки антифашистских убеждений и установления дружеских отношений между немецким и советским народами. Тема «перевоспитания» в советском лагере для военнопленных была очень популярна в литературе ГДР, в качестве примера можно привести роман Херберта Отто «Ложь» (1956), в котором автор описал преображение своей личности в советском лагере для военнопленных на Урале. Несмотря на радикальное осуждение идеологии национал-социализма, подобные романы только в очень редких случаях соответствовали реальному жизненному опыту его читателей.
Вплоть до 1990-х годов, вопреки активной просветительской деятельности историков, война на Восточном фронте оставалась в Германии темой, не обсуждаемой широкой общественностью. Только после показа выставки Гамбургского института социальных исследований «Преступления вермахта», которую в 1995 и 1999 годах в Германии и Австрии увидели около миллиона посетителей, война на Восточном фронте стала темой публичных дискуссий. Выставка «Преступления вермахта» положила конец многолетнему молчанию о характере войны против Советского Союза и поставила под сомнение легенду о «чистом» вермахте. Сразу же после закрытия выставки на книжных прилавках появилось немалое количество литературных произведений, в которых либо напрямую, либо косвенно затрагивалась война на Восточном фронте. Как правило, авторы рассказывали о войне с личной, биографической точки зрения, задаваясь вопросом о роли членов своей семьи в событиях прошлого. Поэтому есть смысл поставить вопрос, каким образом дискуссии вокруг выставки «Преступления вермахта» сказались на отношении к событиям войны немецких авторов. В этой статье я бы хотела затронуть этот вопрос на примере образов «своего» и «чужого», которые присутствуют в новых произведениях о войне. Каким образом описываются Россия и русские? Каким образом представлены «свои» и «чужие» страдания? Как определяется авторами личная ответственность на войне? Для анализа мною выбраны четыре романа, в которых идет речь о «Русском походе». Выбор этот, как и любое субъективное решение, произволен, но тем не менее можно говорить о некоей «репрезентативной выборке»: авторы принадлежат к разным поколениям, у них разные политические убеждения15, и они составляют «срез» немецкого литературного ландшафта.
Можно предположить, что выставка «Преступления вермахта» и связанные с ней дискуссии привели к тому, что в литературе появилось сочувствие по отношению к советским жертвам войны и заново был поставлен вопрос об ответственности немецкой армии за преступления по отношению к гражданскому населению и военнопленным, что стало бы новым этапом в освящении темы войны немецкими авторами. Это предположение я хотела бы проверить на основе анализа указанных произведений.
УВЕ ТИММ: «НА ПРИМЕРЕ БРАТА»
Книга Уве Тимма «На примере брата», написанная от первого лица, относится к жанру документальной, автобиографической прозы. Ее особенность — присутствие автора внутри повествования, от его лица ведется рассказ об истории семьи, для которой война на Восточном фронте имела центральной значение. Старший брат Тимма, Карл-Хайнц, в 18 лет добровольно записался в элитную часть ваффен-СС и участвовал в важных сражениях на Восточном фронте — битве на Курской дуге и битве за Харьков. Он умер в октябре 1943 года в полевом госпитале от тяжелого ранения и был похоронен на немецком военном кладбище на Украине. От него остался дневник, который вместе с другими личными вещами был отправлен его матери в Германию. Все это хранилось ею в картонной коробке, как своего рода «дух» прошлого, и только после смерти матери и сестры Уве Тимм решился выпустить этого своеобразного «джинна» из бутылки. Война в книге Тимма — это частное дело, история одной семьи, но для автора эта история имеет собирательный, «образцовый» характер, отсюда и само название книги — «На примере брата».
Краткие, состоящие всего лишь из нескольких ключевых слов заметки в дневнике Карла-Хайнца дают представление о «нормальной жестокости» — или «жестокой нормальности» — войны на Восточном фронте: «Прочесываем местность. Много трофеев! Потом снова вперед»16. На следующий день Карл-Хайнц отмечает: «Сутки отдыха, большая облава на вшей, и снова вперед на Онельду»17. Автор задается вопросом, какие возможные ужасы войны могут скрываться за этими намеками и не является ли «облава на вшей» чем-то более серьезным, чем борьба с надоедливыми паразитами. Многочисленные попытки чтения дневника брата Тимм каждый раз вынужден прерывать на следующей фразе: «Заняли плацдарм над Донцом. 75 м от меня Иван курит сигареты, отличная мишень, пожива для моего МГ»18. «Иван» для брата Тимма — это некая абстракция, «не(до)человек», мишень. В книге же мы наблюдаем интересный процесс «воображения», своего рода «преображения»: Тимм описывает то, что его брат опускает. Он наделяет абстрактного врага человеческими чертами и пытается проникнуть в душу этого «Ивана», что для его брата было абсолютно невозможным.
Отличная мишень, пожива для моего МГ: это русский солдат, быть может, его ровесник. Молодой парень, только что закуривший сигарету, — первая затяжка, потом выдох, блаженный вкус дыма, который сейчас тоненькой струйкой тянется вверх от сигареты, предвкушение следующей затяжки. О чем он думал, этот парень? О том, что скоро ему сменяться? О чае, краюшке хлеба, о своей девушке, о матери с отцом? Облачко дыма, предательски расползающееся в пропитанном влагой воздухе, клочья талого снега, талая вода в окопах, первый нежный пушок зелени на лугах. О чем он думал, этот русский, этот Иван, в ту секунду? Пожива для моего МГ19.
Тимм детально реконструирует сцену расстрела киевских евреев в Бабьем Яру: люди в панике; женщины, вынужденные раздеваться догола перед смертью, безуспешно пытающиеся спрятать своих младенцев в куче брошенного белья. Таким образом, автор вносит в свое повествование то, на что его брат не был способен, — сочувствие, сопереживание. Разрушение русских деревень брат Тимма описывает как нечто само собой разумеющееся: «Разбираем печки в русских домах, чиним дорогу»20. А рядом с этим предложением — его возмущение разрушением союзниками родного Гамбурга, которое Уве Тимм сразу же комментирует: «Но ведь эта разборка печей равносильна разрушению жилища. Что говорили им жители? Может, они плакали? В отчаянии пытались объяснить немцам, каково им будет зимовать без печек? А он записывает это просто так, ни на секунду не усматривая связи между разрушенными домами на Украине и разбомбленными домами в Гамбурге»21. Рассказчик не скрывает своей растерянности перед лицом отсутствия какого бы то ни было чувства сострадания в заметках брата, который делает различие «между тем, что гуманно дома, в Гамбурге, и тем, что гуманно здесь, в России»: «Уничтожение мирного населения здесь — это нормальные будни, даже не стоит упоминания, зато там это убийство»22.
Тимм не ищет каких-либо смягчающих обстоятельств для своего брата. Он хорошо осведомлен о состоянии исторической науки и использует свои знания, чтобы не отделять интерпретацию дневниковых записей и рассказы своих родителей от исторического контекста. Тем самым он разрушает многие мифы, существовавшие в его семье, например миф о невозможности не выполнить приказ, о «необходимости подчиниться приказу» («Befehlsnotstand»). Он цитирует историка Кристофера Браунинга, который в своей книге «Самые обычные люди: 101-й резервный полицейский батальон и “Окончательное решение еврейского вопроса в Польше”» доказывает, что за невыполнение приказа в рядах вермахта на Восточном фронте не следовало никаких дисциплинарных наказаний и что военнослужащие не принуждались участвовать в казнях гражданских лиц.
Тимм подвергает анализу послевоенное восприятие «Русского похода» в Западной Германии. Самих себя большинство немцев считали жертвами — военных действий союзников, нацистской верхушки, в то время как русские в этих послевоенных рассказах представали преступниками, насильниками и убийцами.
Русские по-прежнему были всего лишь врагами — теми, кто насиловал немецких женщин, сгонял немцев с родных земель, до сих пор морил голодом немецких военнопленных, и никто особо не задумывался над вопросами о вине, о первопричинах и временной последовательности зверств. Сами-то что, сами-то мы только по приказу23.
Тимм вспоминает, что в семье нередко звучали истории о том, как «русские» заминировали и взорвали дома в Киеве перед отступлением. Этот рассказ всегда звучал как подтверждение особого коварства русских. Автор сразу же обращает внимание на то, что в этих рассказах никогда не упоминался Бабий Яр и не ставился вопрос об ответственности за войну, которая велась на уничтожение евреев, славян и большевизма. Тимм документирует все те средства, которыми пользовались немцы для оправдания своих действий — или бездействий — во время войны. «А они потом в лагере все равно бы с голоду подохли», — говорит один из сотрудников фирмы отца Тимма, Крузе, в оправдание тому, что он расстрелял двух русских военнопленных24. В устах Крузе эти слова звучат как оправдание, для Тимма же и его читателей за ними скрывается доказательство вины: тот факт, что лагеря для советских военнопленных были лагерями смерти, из которых большинство не вернулись живыми, был известен и немецким военнослужащим, и гражданскому населению. Ничего возмутительного в этом они не видели. О страшных, нечеловеческих реалиях лагеря для советских военнопленных Тимм слышал и от своего отца: однажды тот наблюдал, как часовые выстрелом снесли полчерепа пытавшемуся бежать советскому военнопленному, а его товарищи по несчастью набросились на него, чтобы есть еще дымящиеся мозги — таким был голод в этих «лагерях», где даже бараков не было, а люди выживали в ими же самими вырытых ямах.
В своей книге Уве Тимм показывает, каким образом война с ее двумя большими личными катастрофами — «сын погиб, дом сгорел» — продолжала жить в его семье. Примечательно, что он вводит в свое повествование жертв войны с «другой стороны» — русских, евреев, украинцев — и тем самым заполняет пробел, существовавший в семейной памяти о войне. Он не упускает из внимания исторический контекст, а потому его нельзя упрекнуть в одностороннем изложении фактов. «Это из сегодняшего дня протягиваются в прошлое цепочки причинно-следственных связей, норовя все объяснить и расставить по полочкам»25. Например, рассказ об ужасе бомбардировки Гамбурга, пережитой его родителями, старшей сестрой и им самим, еще совсем младенцем, он заканчивает следующей фразой: «Евреям вход в бомбоубежище был воспрещен». Таким образом, позиция Тимма радикально отличается о той, которую Мартин Вальзер провозгласил в своей скандальной речи во франкфуртской Паульскирхе и которая с тех пор стала доминирующей в немецком дискурсе о войне: право существования личной памяти и личного опыта без опоры на контекст, то есть фактическое исключение причинно-следственных связей и, соответственно, еврейских, советских, польских жертв немецкой агрессии из пространства памяти. Тимм мастерски выстраивает эти причинно-следственные связи, и его книга является одним из немногих исключений из общего правила.
